Tygodnik TVP: создание советской иконы. Над жертвами, держащими в руках перо, стояли их палачи
«Не видеть зла. ГУЛАГ и инженеры душ» Дариуша Толчика (Dariusz Tołczyk) — это книга, которая показывает, насколько извращенным был советский тоталитаризм, причем не только в политическом, общественном и экзистенциальном смысле. Его ритуалы выступали магическими обрядами, призванными при помощи слов изменить действительность. Более того: реальности предстояло превратиться в послушные коммунистам слова. Именно они должны были стать правдой, а не то, что происходило в крематориях архипелага ГУЛАГ; именно они должны были стать советским миром, а не реальный, телесный, физический универсум, границы которого обозначала власть и влияния Советского Союза.
Их тянет воспоминать
По историческим, гео- и метаполитическим причинам работы, посвященные советским концентрационным лагерям, уступают по глубине исследованиям на тему немецких концлагерей периода Третьего рейха, кроме того, их появление запоздало на десятки лет. Эта тема нашла свое отражение в литературе, философии, социологии и истории идей, но поскольку коммунизм занимал в интеллектуальной летописи Западной Европы XX века привилегированную позицию, советология в качестве рассказа о тоталитаризме всегда выглядела падчерицей, которая встречалась с худшим, более подозрительным отношением.
В современной Польше это в значительной мере связано с тем, что представители либеральных элит зачастую связаны своими корнями с эпохой существования Польской рабочей партии, Коммунистической партии Польши и Польской объединенной рабочей партии. Совсем недавно разговоры на эту тему назывались проявлением политической одержимости.
Сейчас люди, извлекшие выгоду из совершенной Сталиным колониальной трансформации Польши, все охотнее вспоминают о тех временах. Ярким примером служит, например, книга «Мы, дети коммунистов» (2019), которая представляет собой сборник бесед Крыстыны Нашковской (Krystyna Naszkowska) с Агнешкой Холланд (Agnieszka Holland), Александром Смоляром (Aleksander Smolar), Эрнестом Скальским (Ernest Skalski), Анджеем Титковым (Andrzej Titkow) и другими. На польском рынке появилась также работа Джаффа Шаца (Jaff Schatz) «Поколение: взлет и падение польских евреев-коммунистов» — достойная прочтения вещь, которую можно поставить выше труда «Жидобольшевизм» Павла Сьпевака (Paweł Śpiewak).
Лагерная литература
«Не видеть зла» — это книга об интеллектуальной деятельности, связанной с тематикой лагерей. Изначально этот труд вышел в 1999 году на английском языке в издательстве Йельского университета. Его автор, профессор Дариуш Толчик, учился и работал в Гарварде, а также преподавал литературу и славянские языки в Виргинском университете. Десять лет назад в Польше издали его книгу «ГУЛАГ в глазах Запада».
«Вопреки распространенному мнению, тема государственного терроризма и его главного института, лагеря, отсутствовала в официальном дискурсе не всегда. Вытеснение этого элемента действительности в табуированную зону, начатое в 1937 году и продолжавшееся (с перерывом на краткую „оттепель» при Хрущеве) до объявления гласности в 1980-х, было результатом того, что власть опосредованным образом признала провал эксперимента в сфере манипулирования этическими категориями, который был призван сформировать отношение общества к лагерям. В этих экспериментах важную роль играла литература, которую ранее по большому счету игнорировали», — пишет он.
Тем, кто интересуется советской тематикой, в качестве примера лагерной прозы на ум приходит обычно «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына. Толчик указывает, что официальная советская лагерная (не столько посвященная лагерям, сколько там создававшаяся) литература существовала уже несколькими десятилетиями ранее, только нередко над жертвами, которым вложили в руку перо, стояли их палачи. Эта литература не была однородной, она отражала дух очередных этапов строительства коммунизма и существовала до тех пор, пока советские демиурги не решили, что молчание все же безопаснее.
Очерк «Соловки», написанный Максимом Горьким в 1929 году, и его «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» 1934 — это апология единодушия и гармонии, «которые якобы стали отличительными чертами жизни при коммунизме». Следует напомнить, что идея написать «репортаж» о советских концлагерях появилась у Горького отнюдь не на берегах Белого моря, а в итальянском курортном городке Сорренто. Писатель рассчитывал, что «репортерское» путешествие пройдет на его условиях, но соответствующие ведомства подготовили ему такую программу осмотра «потемкинских деревень», какие предлагали более и менее выдающимся иностранцам. В упомянутых выше произведениях лагеря предстают в образе «школы, где создается новое счастливое общество». Это был краткий момент, когда сами коммунисты верили, что даже наиболее зверские методы строительства утопии можно описать так, чтобы они не вызывали у нового советского общества во главе с имеющей такое большое значение интеллигенцией когнитивного диссонанса.
12 миллионов экземпляров
Ужас действительности оказался, однако, для официальной литературы и пропитанного пропагандой искусства неподъемным грузом. Не помогли ни многомиллионные тиражи, ни поддержка органов, тайно и явно занимавшихся репрессиями. Столкновение реальности с художественным вымыслом, который должен был стать правдой, выразительно описывает Александр Ват (Aleksander Wat): «Голодающих колхозников сгоняли на фильмы, в которых демонстрировались ломящиеся от яств столы. Они должны были под угрозой смерти поверить, что настоящая, типичная колхозная действительность — это не их нищенское существование, а такие банкеты».
Ложь распространялась также на концентрационные лагеря Советской России. В начале 1930-х годов в лагерях, задействованных при строительстве Беломорканала, выпустили 12 миллионов 140 тысяч экземпляров лагерной прессы, которая создавалась «заключенными для заключенных» на языках народов СССР. «Самым известным из этих периодических изданий была газета „Перековка», выходившая тиражом в 30 тысяч экземпляров. В каждом номере заключенные расхваливали условия жизни и работы в лагере».
Искусство и публицистика заключенных изображали счастливых людей, которые осознали свои прошлые ошибки и включились в строительство самого лучшего из миров. Кавычек в этой фразе я не использовал намеренно: каких-либо кавычек тогда быть не могло. Слова этих людей и зверства их мучителей слились в вымысле, который, как казалось, на какой-то момент одержал победу над реальностью.
Почему советские функционеры отказались от лагерной литературы как инструмента распространения рассказов о строительстве коммунизма и легитимизации государства? Граничной датой оказался 1937 год, когда начался разгул сталинского террора. Максим Горький, у которого цинизм и угодливость удивительным образом сочетались с идеализмом и верой в советский проект, создал доктрину гуманитарного перевоспитания посредством труда.
Превращение из учителей в предателей и подлецов
Лагерная литература должна была воспевать героический труд исправившихся заключенных, а процесс коммунистической метанойи (внутреннего преображения) преподносился как доказательство силы идеологии. Считалось, что на роль певца ее мощи идеально подходит именно раскаявшийся грешник, порвавший со всей своей прежней жизнью и посвятивший себя строительству абсурдного транспортного проекта вроде Беломорканала. Заключенный должен был продемонстрировать сомневающимся, которые еще не попали в лагерь, что они могут исправиться, живя своей собственной жизнью.
Количество грешников не уменьшалось. Более того, оказалось, что «чем успешнее шло строительство социализма, тем сильнее обострялась классовая борьба». Коммунизму были нужны не раскаявшиеся грешники, а очередные виноватые, что было связано не только с экономической, но и с психосоциальной сферой (такой механизм, как кажется, работает также в случае многих современных разновидностей радикализма). Отталкиваясь от тезисов профессора Толчика, можно рискнуть выдвинуть тезис, что сталинская историософия отбросила остатки просвещенческого оптимизма и наполнилась глубоко гностическим содержанием. Старое зло, скрытое в реальности, заставляло Сталина отказаться от специфического гуманизма прекраснодушных людей вроде Горького.
Это еще не все. Сталинские чистки нанесли удар по чекистским знаменитостям. Официальная лагерная литература почти до конца 1930-х годов видела в них не только функционеров репрессивного аппарата, но и учителей, воспитывающих новое общество, лучших сынов новой советской действительности. Большой террор сделал эту картину более сложной. В «Беломорканале» воспевался Генрих Ягода — глава ОГПУ, курировавший проект, но его признали предателем и казнили в 1938 году по распоряжению Сталина, а потом стерли со страниц истории строительства коммунизма, вернее, переписали его роль в этом чудовищном трагифарсе.
Ранее чекисты в качестве учителей нового общества неизменно демонстрировали «образцовый классовый инстинкт», но после 1937 года многие из палачей стали жертвами, а из учителей, говоря языком эпохи, превратились в предателей, подлецов и подонков. Сталин уничтожил миф чекиста, выступавшего ранее «ангелом света». Под подозрение мог попасть любой. Чекистский нимб уже никогда не воссиял с прежней силой, более того, он по мере разложения системы начал приобретать мрачно-гротескные тона.
«Чекистов и тех, кто их воспевал, зачастую ждала одна и та же судьба. Бруно Ясенскому не удалось заслужить доверие Страны Советов. 17 сентября 1938 года его (разумеется, несправедливо) осудили за шпионаж в пользу Польши и в тот же день расстреляли. Князь Дмитрий Святополк-Мирский, арестованный по подозрению в шпионаже в пользу Великобритании, получил восемь лет лагерей. Из певца ГУЛАГа он превратился в его обитателя и умер от истощения на Колыме в июне 1939 года», — пишет Дариуш Толчик.
«К тому времени уже были мертвы Василий Князев, автор „Красного Евангелия», который умер на Колыме в ноябре 1937 года, и другой воспевавший ЧК литератор — Александр Тарасов-Родионов, казненный в сентябре 1938», — продолжает исследователь.
Новая книга для России и мира
Описание советского тоталитаризма через призму литературы может показаться с научной точки зрения второстепенной задачей. Есть, однако все основания утверждать, что профессор Толчик занялся одним из самых важных элементов тех реалий. Советская Россия была строго идеологическим проектом, в основе которого лежала утопия. Литературные топосы утопии на протяжении веков пронизывали народную и интеллектуальную действительность Запада. Чтобы понять, насколько литературным изначально был советский мир и как сильно он должен был уподобиться литературе, стоит ознакомиться с книгой «Дом правительства» Юрия Слезкина. Я не случайно назвал свою рецензию этого труда в журнале «Знак» «Плохо написанный мир»: значительная часть советских элит до эпохи сталинского террора искренне верила, что советская действительность будет в итоге выглядеть, «как в книгах».
Следует добавить, что в рядах их представителей любимым чтением чаще были произведения не Карла Маркса, а Джека Лондона и Чарльз Диккенса. Многие из этих людей верили в буквально магическую силу слов. Профессор Толчик пишет о «литературной и политической кампании по преодолению опыта словами», в которой «звучали отзвуки главной мечты поэтов и прозаиков, надеявшихся восполнить недостатки материальной реальности при помощи гуманизирующей силы языка».
Для новых советских элит, в значительной мере происходивших из кругов утратившей свою общественную роль интеллигенции, людей, лишенных национальных и культурных корней, оторванных от реальной жизни из-за конспиративной деятельности и постоянного пребывания в эмиграции или ссылке, Россия была не столько экспериментом, сколько пустой тетрадью. Они хотели написать новую книгу об истории и мире, которая должна была стать и логосом, и телом коммунистического государства.
Книга «Не видеть зла» анализирует коммунизм как литературный и государственный, метаполитический и экзистенциальный проект. Красную обложку книги украшают сидящие на колючей проволоке черные птицы. Это пронзительный символ разрушений, которыми обернулось «создание коммунистической иконы» или, скорее, идола, призванного стать иконой для России и мира.
