Донбасс: Путин наплевал на нас
Хмурым декабрьским вечером я прилетаю в Киев. Над аэропортом Жуляны развевается флаг Евросоюза. С нового украинского номера я звоню Андрею, с которым завтра планирую ехать из Запорожья в Донецк.
— Ну что, завтра в шесть утра на автовокзале?
— Да, я буду… — голос в телефоне затих, и я слышу только неровное дыхание. — Ты иностранец?
— Да, но у меня есть пропуск. Я заучил все, что должен говорить!
— Все равно я боюсь, что…
— Я без проблем перейду границу пешком. Только мне до нее надо добраться. Мне уже отказали четыре водителя.
— Я просто не могу. Как-то раз я видел, как кто-то вез туда троих немцев, и лучше тебе не знать… Если хочешь моего совета, то лучше вообще туда не езди. Я живу в самом Донецке и знаю, что говорю.
— Почему?
— По телефону я не могу тебе сказать, — шепчет Андрей, как будто вырос в СССР. — Просто послушай меня, прошу. Ты еще можешь купить обратный билет.
Пропаганда
В Запорожье я беру один день на раздумья. Вместо того чтобы отправиться прямо в Донецк, я еду на юг в приграничный Мариуполь.
На грязной пригородной парковке стоит заржавелый транзитный автобус с украинским флажком под лобовым стеклом. За рулем сидит Саша и, скучая, курит уже тридцатую сигарету. Он ждет уже полдня, когда наберется достаточно народу, чтобы ехать в Мариуполь. Пожалуй, нигде время человека не стоит так дешево, как на Украине.
За плечами у Саши типичная восточноукраинская «карьера»: после распада Советского Союза он поехал работать монтажником в Москву, потом был таксистом в Санкт-Петербурге, потом разделывал кур на чешском заводе Андрея Бабиша, а совсем еще недавно расставлял товары в немецком «Амазоне».
«Всюду лучше, чем на Украине», — говорит Саша по-русски. Украинский язык он учил в школе, но в быту говорит на русском, как и большинство жителей востока страны, который на протяжении столетий интенсивно русифицировался. «После Майдана, отделения Крыма и российского вторжения на Донбасс я ощутил, что нужен родине. Я хотел пойти на фронт… — он молчит и всматривается в никуда. — Но, говорят, я уже слишком старый».
Подходит друг Саши, который бегал за водкой в ларек, и Миша, молодой парень в наушниках, который сразу ложится на заднее сиденье. Мы выезжаем: лучше плохой заработок, чем никакого. Неделю назад Миша окончил учебу по специальности «инженер-металлург». В Запорожье он ездил оформлять израильскую визу, чтобы как можно скорее сбежать отсюда.
Мы едем залитой дождем украинской степью по разбитому асфальту, который, как говорят, никто никогда не ремонтировал. Иногда мы проезжаем разрушенные и давно заброшенные советские заводы, городки с панельными домами и темные сгустки деревянных домишек с оцинкованными крышами. Фронт недалеко.
К вечеру мы приезжаем в полумиллионный Мариуполь, на который в 2014 году напали сепаратисты. Миша ведет меня на восточную окраину города, больше всего пострадавшую от ударов (там погибло 49 мирных жителей). На штукатурке домов еще видны следы обстрелов, но жизнь уже вернулась в привычную колею. В окнах горит свет. По широким улицам ездят маршрутки. Перед магазинами стоят местные распивающие спиртное компании. Никто из них не верит, что удар нанесли сепаратисты. Якобы его инсценировал ненавистный Киев, чтобы дискредитировать Донецк и Луганск. Это мнение типично для всего юга Украины, часть которого населяют этнические русские, поэтому местные поддаются влиянию российских государственных СМИ.
Советские люди
По неосвещенной грязной дорожке мы подходим к старому панельному дому, стоящему посреди района. Это хостел. На кроватях в моей комнате сидят четверо пожилых мужчин — шахтеров, которые приехали сюда еще в советские времена. Они пьют грузинский чай и жалуются на капитализм. При СССР шахтеры были зажиточными людьми, а теперь едва зарабатывают на хлеб с луком. Всю прибыль присваивает Ринат Ахматов (так в оригинале — прим. ред.. Вероятно, имеется в виду Ринат Ахметов — украинский бизнесмен и миллиардер). На ночном столике лежит раскрытая книга Пушкина и какой-то роман в духе соцреализма, написанный еще при старом режиме.
— Парень, ты куда собираешься?
— В Донецк. Я журналист.
Они с подозрением рассматривают меня.
— Конечно, я не сумасшедший, чтобы ехать туда воспевать Захарченко. Мне интересно, как там все на самом деле.
— Мы с Донецка, — говорит один из них.
В комнате воцаряется неловкая тишина.
— Запад страны приезжает в Киев, свергает демократически избранного президента вместе со всем правительством, а вместо них сажают собственных людей. Восток страны никто не спрашивает. Это революция или переворот?— говорит один из них с дикцией человека, к которому почтительно прислушивались всю жизнь. — Я считаю, что это переворот. Мы провозгласили автономию, потому что не хотели, чтобы нами управляли бандеровцы, которые падают ниц перед Америкой. И чего мы дождались? От братьев, с которыми сотни лет жили бок о бок? Они обстреливали наши села, уничтожали дома, больницы, школы, убивали невинных людей. Они бомбили могильники ядерных отходов. Они прекратили поставки продовольствия, электроэнергии. Нам нечего было есть и нечем было топить. С собаками и то лучше обращаются! Кто нам отправил продукты? Кто дал рубли? Путин. Единственный из всех, кто сохранил человечность. Скажи мне, ты смог бы жить в одной квартире с человеком, который застрелил твою жену? А нас еще называют сепаратистами.
— То есть вы больше ощущаете себя русскими, чем украинцами?
— Русские, украинцы, белорусы — все мы один народ, часть одной большой православной цивилизации. У России нет границ.
— Вы не жалеете? Захарченко — хороший президент?
— Мы ждем, — говорит он, чуть вздыхая. — В 2014 году все казалось другим, и мы верили в лучшую жизнь, а теперь… Ты сам все увидишь.
Левиафан
Я звоню водителю из «Блаблакар», с которым через час должен отправиться в Донецк.
— Мы поедем сегодня?
— Конечно, нет. Там сегодня столпотворение.
Я обзваниваю еще пять водителей: «Очереди», «Сломалась машина», «Я не хочу», «У тебя подозрительный голос». Последнего заинтересовал мой плохой русский, и целых 20 минут он пытается навязать мне такси втридорога.
Я спешу на автовокзал. Украинскую границу закрывают уже в пять часов, и кто не успеет перейти, должен ждать до утра в морозном поле (нигде поблизости нет ни одного села, а автобусы не ездят обратно).
В маршрутке со мной заговаривает усталая бабуля. «Ты из Чехии? Там, наверное, хорошо жить, ведь от нас работать туда едет каждый второй. А мы тут по-простому живем», — она с неуверенностью оглядывает переполненный советский микроавтобус, несущийся по разбитой дороге в клубах угольного смога. «Но мы уже привыкли. Донецк? При Союзе для нас это была Америка, но с 90-х… Да что там говорить».
Она провожает меня к очереди за билетами, трогает за плечо девушку, стоящую перед нами: «Девушка, как Вас зовут?»
— Надя.
— Надя, присмотрите, чтобы молодой человек в безопасности добрался до Донецка?
Девушка колеблется, но, наконец, неуверенно кивает.
Большая часть билетов на приграничные маршруты распродана. Ближайший свободный автобус отправляется через два часа. Перейти мы еще успеем, хотя времени остается впритык.
На станции уже стоит толпа бабушек, которые взволнованно высматривают наш автобус. «Почему ты не надел теплое пальто? Зачем едешь в Донецк в декабре? Это самое плохое время года! — выспрашивает меня с упреком Ольга, заботливая женщина лет 70. — Я бы никуда не ездила, если бы не было надо».
Как и большинство остальных, она возвращается из поездки за украинской пенсией, которую Киев отказывается выплачивать на сепаратистской территории. Поэтому за суммой, равной примерно трем тысячам чешских крон, Ольга ездит лично каждые два месяца на Украину. От донецкого правительства она получает только смешное пособие, на которое, мол, не выжить.
«Из-за поломки автобус опоздает на 15 минут», — сообщают нам. Люди начинают бояться: «А что если мы не успеем перейти?
Ольга заплатила четверть своей месячной пенсии за дорогу. Если ей придется искать в городе ночлег, то в конце месяца ей нечего будет есть.
Прошло полчаса. Какая-то женщина расплакалась, жалуясь, что не хочет ночевать на улице, и что дома ее ждет муж с раком легких, за которым ей нужно ухаживать.
Обеспокоенная толпа вбегает в диспетчерский центр. «Если вы не можете гарантировать, что автобус приедет, то отдайте нам наши деньги, чтобы мы могли поехать на другом!» — кричат в окошко люди, пытаясь добиться своих прав. Вскоре их выгоняет охрана, а двери на всякий случай запирают.
«Одна компания арендует автобусы, другая — берет водителей, а третья — продает билеты, и все они находятся где-то на Кипре».
Наконец мы отправляемся. Но сразу за городом нас останавливают военные. Они выводят случайного пассажира и приказывают этому парню раздеться на морозе до нижнего белья. Ничего не находят.
Почти в пять мы приближаемся к границе, объезжаем километровую колонну автомобилей. Большинству из них придется вернуться или провести здесь 15 морозных часов. Двери автобуса открываются у перехода для пешеходов. Люди рвутся наружу. Самые сильные выбегают первыми.
На улице чуть выше нуля, идет дождь и дует холодный ветер. В направлении маленькой будки посреди топкого поля постепенно продвигаются толпы людей в основном пенсионного возраста.
Внутри сидит один единственный солдат, который внимательной проверяет, у всех ли в порядке документы. «Бабушка, что мне с Вами делать? Вы пытаетесь пройти туда с утра, а документов у Вас нет!» — говорит он дезориентированной женщине, которая с трудом ходит. «Обратно!» Бабушка пытается пройти. «Я говорю — обратно!» Она поворачивается, врезается в сетку забора, который не увидела в сумерках, и падает в грязь. Кто-то помогает ей встать.
«Командир, вы серьезно? До утра она тут помрет!» — раздается в толпе.
Люди качают головами: «Что это за страна?»
Командир уступает, снимает значок и идет на улицу покурить.
Подходит моя очередь.
— Ты знаешь, что твой пропуск действует только до завтра, и что он также понадобится тебе на обратном пути?
— Нет.
— Возьмешь меня с собой в Чехию?— спрашивает он полусерьезно. — С понедельника по пятницу в Марьинке бывает один человек, который мог бы тебя пропустить. Не бесплатно, конечно.
Он хватает меня за горло и начинает как будто сочувственно меня трясти: «Я тебе советую туда не ездить! В Донецке ничего хорошего тебя не ждет!»
В переполненном автобусе нас перевозят на конец украинской территории. Посреди темной степи мы ждем автобус с донецкой стороны.
Дорого одетая женщина увлеченно рассказывает мне о том, как десять лет назад в Праге впервые делала покупки в супермаркете, и пытается сымитировать звук от сканирования на кассе. Я говорю ей про пропуск.
«Я позвоню Леличке. Это молодая и деловая девушка. Она сделала мне пропуск за три часа», — женщина передает мне телефон. Женский голос говорит, чтобы сегодня ночью в «Вайбере» я отправил ей свои данные, а утром она принесет мне пропуск.
Окружающие нас люди возмущенно упрекают ее, что она только хочет выманить у меня деньги, и при выходе якобы никакого пропуска не требуется.
«От меня его хотели… уже… два раза», — говорит она неуверенно.
«Так его хотели только от Вас и ни от кого другого? Вот так не повезло, да?» — посмеивается толпа.
Вдалеке раздаются громкие выстрелы. Люди организованно гасят везде свет и в полной тишине прижимаются друг к другу. Подъезжает автобус. Те, кто впереди, как звери, рвутся внутрь. Остальные уже не войдут.
«Йозеф! Йозеф!» — слышно впереди из толпы.
Я подхожу к дверям. Кто-то говорит мне, что я должен зайти внутрь: «Раз уж девушка за вас так боролась». Внутри меня ждет Надя.
Люди молчат. В полной темноте, с погашенными передними фарами мы переезжаем на донецкую сторону.
Над пограничной будкой висит большой флаг Новороссии. У заграждения нервно переминаются военные с калашниковыми. «Вы везете с собой какую-нибудь молочку?» — солдат обходит толпу. Люди отрицают. «Вы что, все успели съесть по пути?» — смеется он и отходит.
Ополченец вешает флаг Новороссии в Донецке
С подозрением он перелистывает мой чешский паспорт и отводит в сторону. Потом он пропадает в одной из деревянных будок и оставляет меня на полчаса ждать на морозе. Вдруг открывается окошко:
— Цель пребывания?
— Журналистика.
— У тебя есть аккредитация?
— Я получу ее завтра.
— Почему мы должны тебе верить? Позвони тому, кто ее тебе выдаст.
Я пробую дозвониться, но нет сигнала.
— Место проживания в Донецке?
— Отель «Эконом».
— Нет такого отеля, — человек поворачивается к коллеге. — Все это начинает быть очень подозрительным.
Оставшиеся люди уезжают на последнем автобусе.
Я трясусь от холода и усталости и перестаю понимать, что происходит вокруг. Солдаты вскидывают оружие и обсуждают, что со мной делать: «Ты получишь форму, и утром отправим тебя стрелять».
Гробовая тишина, перебиваемая редкими выстрелами.
Один из солдат подходит ко мне и сочувственно говорит: «Это мы просто так от скуки пугаем людей. —Он дает мне сигарету. — Радуйся, что тебя тут не было три года назад. Тогда бы мы тебя уже давно застрелили».
Он приносит мне горячий чай и хлеб с маслом. Мы садимся к остальным на лавку.
— Какой же ты иностранец? Да ведь мы все славяне.
— Милош Земан поддерживает нас. Единственный разумный человек во всей Европе.
С донецкой стороны подъезжает новенький БМВ. Два молодых парня отводят меня в будку, и я опять все им объясняю. Все в порядке. Солдаты жмут мне руку на прощание. Мы садимся в автомобиль и направляемся в Донецк.
Андрею и Владимиру всего по 24 года. В 2014 году после разграбления какого-то военного склада они добыли оружие и отправились «защищать свои дома» на фронт. С тех пор они и служат.
В пригороде машина останавливается. Над руинами разбомбленных домов возвышается освещенная табличка с надписью «Донецк — город героев».
«Мы пожертвовали своим благосостоянием для борьбы с киевским злом».
Один день в Донецке
В 8:59 на ресепшене отеля меня ждет Леличка, последнее звено коррупционной пирамиды: «И все-таки я успела». Она подает мне пропуск и на весь зал просит 600 гривен. Портье спокойно продолжает работать. Мы все берем взятки. И что такого? Надо же на что-то жить.
По улице проезжают грязные «Жигули» и маршрутки. По тротуарам идут толпы людей, которые, наверное, с 2014 года не улыбнулись ни разу. Всем им меньше 50 лет.
В центре города рядом с украшенной новогодней елкой возвышается огромный, недавно отмытый Ленин, а над ним развевается флаг независимого Донецка. Пожилая женщина, сидящая на пьедестале, про себя радуется тому, что вокруг все, наконец, вернулось к нормальной жизни, и рассказывает внуку о великом Сталине и плохом Горбачеве.
Узбек в тюрбане открыл на углу улицы ресторан «Ташкент». Говорит, что теперь тут можно заработать, а разрешения на работу не требуется. По телевидению показывают российские видеоклипы. На стол подают черный чай, и к каждому счету автоматически добавляют 50 рублей.
На лавочке сидит довольный и пьяный армянин, который живет тут еще с брежневских времен, и патетически заявляет: «Конечно, с материальной точки зрения, нам тут намного хуже, чем до войны. Но вообще мы счастливы. После 26 лет духовной пустоты нам есть во имя чего жить. Мы выбрали трудную, но героическую судьбу!»
Билеты в маршрутке продает мужчина в военной форме.
— Вы тут работаете?
— Нет, я еду домой и просто помогаю водителю. Я никогда в жизни его раньше не видел, но знаю, что одному со всем этим очень трудно справляться.
В здании довоенного «Макдональдса» работает «Донмак». Перед входом стоят гопники. Над прилавком висит Дед Мороз. Поручения раздает русская матрона, которая всю жизнь торговала пирожками у дороги. Самый популярный продукт — бездонный стакан пива.
На автовокзале попрошайничает столько народу, что нищим приходится просить у нищих. На лавочках сидят солдаты с рюкзаками и ждут отъезда на фронт. Поодаль клиентов безуспешно зазывают таксисты, которые готовы отвезти любого куда угодно.
Три рабочих копают замерзшую землю для прокладки водопроводных труб. Шесть дней в неделю. Восемь часов в день. И в снег, и в дождь, и под палящим степным солнцем. За три тысячи рублей в месяц.
В жилом квартале возмущенный патриот кричит мне, что я американский шпион, и пытается разбить мой фотоаппарат. В пригородной Макеевке из шахты вылезают шахтеры с черными лицами и полными ужаса глазами. В воздухе разносится запах дешевой водки.
По убранной аллее местная элита идет по направлению к опере. Дают «Евгения Онегина».
В одном из трех городских кафе встретилась компания русских для юбилейной встречи разговорного английского клуба. Их обслуживает 20-летний Никита, который за месяц заработал четыре тысячи рублей. «Это как раз на сигареты и один кофе с девушкой», — считает он на пальцах руки.
Перед супермаркетом под рекламную музыку танцуют два алкоголика. Полки внутри набиты товарами из России. В воздухе слышен запах испорченного мяса: оно такое дорогое, что никто не смог его купить. Но водка здесь почти бесплатная.
В заброшенном пригороде до ночи сияет огромнейшая «Донбасс Арена» — гордость города, где с начала войны никто не играет.
В джаз-клубе после семи начинаются танцы. Люди стараются расслабиться. В углу висит большой портрет Захарченко, изображенного как Сталин. Но вскоре всех выгоняют на улицу. «Комендантский час. Мы закрываемся!»
Копанки
Приблизительно в 30 километрах к востоку от Донецка находится шахтерский городок Зуевка. Большая часть местных шахт и промышленных заводов, кормивших всю округу, в 90-х развалилась. Типичный сценарий для всего Донбасса, который из самого процветающего региона Советского Союза превратился в одну из беднейших областей Украины.
Здесь расцвела нелегальная угледобыча, организованная мафией, которая со временем превратилась в большой бизнес. В начале 2014 года на Донбассе работало около двух с половиной тысяч неофициальных шахт, на которые приходилось почти 10% всего угольного производства в стране.
Окрестности Зуевки, как говорят, являются центром этого бизнеса.
Из близлежащего Харцызска меня везет Юрик, алкоголик лет 30 с отекшим лицом. На стекле у него налеплен российский флаг. Он хочет, чтобы Донбасс присоединился к России чисто по экономическим причинам. Русским он себя не считает. «На Донбассе нам это неважно. Отец — русский из Москвы, а мать — украинка из Галича. Кто я? Я не знаю, да и мне все равно».
Сначала он убежал в Ростов, который находится на российской стороне. Мол, в Зуевке было не выжить: «После наступления темноты нас осыпали случайными ракетами с фронта. Нам нечего было есть».
Но в России ему было не по себе. «На нас там смотрели, как на сепаратистские отбросы. Я жил в общежитии с какими-то узбеками, которые поглощали чеснок целиком».
Когда бои поутихли, ситуация на Донбассе якобы улучшилась.
— Предприятия постепенно начали опять работать. Захарченко распорядился отремонтировать дороги и объявил о восстановлении пострадавших регионов. Поэтому я вернулся вместе со многими.
— А как удается зарабатывать?
Он смотрит на меня подавленно:
— Сегодня ты мой третий клиент. Ты себе даже не можешь представить этот ад. Но я все еще надеюсь. Что-то ведь должно произойти. Захарченко старается! И все лучше, чем под землей.
Мы въезжаем в долину, застроенную прогнившими и покосившимися деревянными домишками. За ними виднеются огромные отвалы и коперы. На улице странная темнота. Я слышу запах сгоревшего угля. Юрик задыхается и надрывно кашляет в грязный платок.
Он говорит, что весь город пронизан копанками — самодельными ходами, в которых местные жители незаконно добывают уголь. Смертность в копанках очень высокая из-за частых завалов и выбросов метана. Каждый в Зуевке кого-то потерял. Родственникам погибших дают денег, чтобы они молчали. Старосту, который боролся за прекращение нелегальной добычи, шесть лет назад убрали, обвинив его в коррупции, а в тюрьме его кто-то убил.
На небольшой забетонированной площади стоит магазинчик с алкоголем. «Нет у нас тут никаких копанок! Вы, наверное, перепутали город», — кричит на меня, будто обороняясь, продавщица и старается изобразить удивление.
«Их все засыпали из-за Выгонного. Эколог, активист! Чем мы провинились, что Бог нас так наказывает?» — расстроено качает головой пожилая женщина на улице.
Кто-то отправляет меня в колхоз за город. Но остальные сходятся на том, что копанки из-за «проклятого Выгонного» недавно засыпали.
В гору за селом ведет грязная тропинка. Домишки в большинстве своем обветшавшие и заброшенные. Кое-где за заборами слышен лай собак. Дорожка выводит на замусоренную равнину, едва поросшую травой. Я подхожу к нескольким стоящим особняком домам, стучу в ворота деревянного домика с закрытыми ставнями. Мне открывает худой и энергичный старик — Владимир Выгонный. Он не скрывает восторга от «визита иностранца» и приглашает меня войти в три скромно обставленные комнаты.
Мы садимся в натопленной кухне. В облицованной кафелем печи горит уголь.
Владимир родился в Белоруссии, но всегда говорил по-русски и в жены взял украинку. Он никогда не задумывался о своей национальности. Отец работал шпалоукладчиком, и семья ездила с места на место по советской империи. Наконец они поселились в Зуевке. До самой пенсии он добывал уголь в ближайшей шахте. Так прошло 26 лет. Когда после прихода к власти Горбачева политическая обстановка немного разрядилась, Выгонный собрал группу активистов, которая боролась с варварской добычей угля, загрязнением воды и воздуха.
В 2001 году Выгонный помешал строительству двух химических заводов, а недавно, после 20 лет борьбы, добился, чтобы власти засыпали местные копанки.
Владимир показывает мне архив петиций на нескольких сотнях страниц и агитационные материалы. Каждый день он встает в шесть утра и отправляется на обход местных шахт и заводов, чтобы проконтролировать, соблюдаются ли предписания. По вечерам он пишет протестные статьи в газеты. Сейчас он борется с «Шелл», который хочет добывать на Украине сланцевый газ.
— Повлияло ли на незаконную добычу начало войны?
— Хуже всего было в 2014 году. Официально шахты лишись государственных дотаций, а ситуация на фронте осложнила поставки на Украину. Большую часть шахт закрыли. В копанки ушла очередная волна уволенных шахтеров. Следующим шоком было то, что летом этого года Порошенко запретил закупать наш уголь. Он предпочитает покупать втридорога некачественный уголь у американцев. Но сейчас шахты опять открываются.
— Тогда куда же вы поставляете уголь, если не на Украину?
— Никто не знает. Может, в Россию?— отвечает он неуверенно. — В нашей шахте мы добывали первоклассный антрацит. У нас его покупали немцы, поляки — все, — говорит он с грустью.
Пейзаж за окном освещает пламя, вырывающееся из труб ТЭЦ, которая стоит на противоположном холме. По земле ползет беззубый алкоголик в вонючей одежде. «Я работал на шахте Ахматова (так в оригинале — прим. ред.), но ее закрыли. Я пошел на копанку, а ее засыпали. На что мне завтра покупать хлеб?»
Человек, который поверил «Спутнику»
Донбасс превращается в убежище для людей с Запада, которые поверили русской «правде» и готовы бороться за нее. По оценкам, это несколько сотен выходцев из Испании, Франции, а также, например, Англии и Соединенных Штатов.
Одним из них является финский «журналист» Янус Путконен, который возглавляет в Донецке государственное информационное агентство DONi.
Дверь на первом этаже административного здания в центре Донецка передо мной открывает недовольный военный в запачканной форме. За плечом у него автомат Калашникова.
В дверях своего офиса мне представляется Янус, высокий мужчина лет сорока с серьезным выражением лица. Он приносит мне чай в кружке с флагом Новороссии. На стене рядом с его детским фото висят портреты Путина и Захарченко.
Когда-то Путконен был кинорежиссером, но потом он заинтересовался альтернативными СМИ, открыл собственный «информационный» портал и возглавлял его несколько лет. В 2013 году якобы из-за политического давления он эмигрировал в Таиланд.
Евромайдан Путконен считает путчем, организованным ЦРУ: «Запад отомстил за российские действия в Сирии. В 2013 году в наши руки попали доказательства. Целью операции было захватить российские военно-морские базы в Севастополе. Когда Путин помешал им это сделать, они обратились к Донбассу, где русское население предполагалось истребить».
— Это кто, по-Вашему, спланировал?
— RAND Corporation — самый влиятельный американский аналитический центр, — отвечает Путконен, как будто речь идет о чем-то само собой разумеющемся. — Целью было привести к власти в Киеве нацистское правительство, которое построит на востоке Украины концентрационные лагеря, тем самым заблокировав российские сухопутные силы. Это развязало бы руки США в Сирии. Но, к счастью, ничего из этого не вышло: военное поражение было настолько сокрушительным, что Западу пришлось подписать Минские договоренности.
В Донецке Путконен впервые побывал весной 2015 года. «Я чувствовал себя виноватым в том, что творит здесь Запад, и я хотел помочь. Я предложил Захарченко открыть государственное информационное агентство, выпускающее новости на английском языке. Он сразу согласился. «Спутник» хорошо делает свою работу, но Донбасс не Россия, и у нас разные интересы».
Я встретил иностранцев, которые отчаянно хотели покинуть Донбасс, но не могли: их либо лишили гражданства, либо у них закончилась российская виза, а на Украине их объявили в розыск. Но Янус выглядит довольным.
«Люди здесь искреннее и чувствительнее, чем на Западе. Я иногда езжу в Москву по работе, но не переношу всю эту западную мерзость вокруг. Тут у нас нет корпораций, масонов и мусульманских беженцев. Это единственное по-настоящему свободное место на земле».
Путконен не скрывает чувства обиды на Россию: «Общественность — против нас. Либеральные СМИ все время набрасываются на нас. А что Путин? Мы ожидали от него большего. Но, с другой стороны, нас поддерживают коммунисты и поп-звезды. Экономика растет, и каждую неделю нам удается открывать новый завод. Однако главная наша цель — политическая и экономическая интеграция с Россией, которая, к сожалению, делает ставку на протекционизм. Наша продукция попадает туда с большим трудом».
— Насколько, по-вашему, возможно заключение мира?
— Украина — на грани внутреннего коллапса. Порошенко — самый непопулярный лидер в Европе. В Киеве и недели не проходит без антиправительственной демонстрации. Так что, главный вопрос: как долго еще Запад сможет поддерживать киевский режим. Но время на нашей стороне. С каждым днем Запад все слабее, а мы становимся только сильнее.
— Планируете ли вы еще территориально расширяться?
— Нынешние границы не естественные, и мы хотим их расширить. Захарченко надеется, что Украина объединится под флагом Новороссии, и готов вести переговоры со всеми, хотя Западную Украину мы бы предпочли предоставить самой себе. Однако я не исключаю возможности военного столкновения Запада с Россией. В таком случае Украина за пару дней исчезнет с карты Европы. А мы сможем наконец-то сказать: «Спасибо, что вы пришли: мы ждем вас с 2014 года». — Он на минуту погружается в мечты, а потом пророчески заявляет: Запад слишком давит на Россию и Китай. Мы стоим на пороге Третьей мировой войны. Мы здесь, на Донбассе, оттягиваем ее, потому что препятствуем прямой конфронтации Запада с Россией. Но вскоре все начнется. Все будут растеряны, и только мы с оружием в руках будем готовы к тому, чтобы вступить в новую фазу развития человечества. Не Россия руководила людьми, которые три года назад захватывали правительственные здания. И не масоны. У меня есть собственная теория: это было божье проведение.
Милый Сталин
В пригороде Донецка начинается мертвая приграничная зона. В разрушенных селах за нами бегут голодные собаки. Мы не останавливаемся: в автобус никто не садится.
В Дебальцево стоит пограничная будка. Кто-то перемешал паспорта. Пассажиры зло кричат друг на друга, и в воздухе витает страх.
Нас быстро проверяют. Вере, бабульке лет 70, которая сидит рядом со мной, полегчало. Якобы, мой иностранный паспорт мог стать проблемой для всего автобуса. Мы въезжаем в Луганскую Народную Республику.
До войны Луганск находился в еще худшей ситуации, чем Донецк, и после распада Советского Союза он нисколько не продвинулся вперед. В 2014 году к власти пришел Игорь Плотницкий, которого нередко обвиняли в коррупции. Говорят, он физически ликвидировал своих противников.
И тем не менее во время недавнего путча его сместили. Он бежал в Россию. На посту его сменил Леонид Пасечник, скорее всего, близкий к донецким сепаратистам, которые хотели взять Луганск под политический контроль.
«Плотницкий? Какой путч?— с удивлением спрашивает Вера, которая живет в Луганске. — Я никогда об этом не слышала. Лучше расскажи мне, что там у вас говорят о нашей войне». Я рассказываю. Она беспомощно всплескивает руками: «Все наоборот, наоборот».
Ее отец был украинцем, а мать — русской. На Донбасс они приехали после войны, когда Сталин призвал к восстановлению разрушенной страны. Их отправили на металлургический завод, где они и проработали до конца жизни.
Во время самых ожесточенных боев Вера бежала к племяннице в Харьков, но выдержала там всего два месяца. Как только появилась возможность, она вернулась обратно.
— Еще при Союзе мы переживали времена и похуже. Мама выжила в ленинградскую блокаду, а отец потерял руку под Сталинградом. И теперь мне прикажете прятаться от бандеровцев из Киева?
— Ваш отец помнил голодомор?
— Какой голодомор? Везде был неурожай, и на Волге тоже. Теперь только твердят, что это Москва все устроила. Нет!
Я осторожно спрашиваю о Сталине.
— Когда я была маленькой, я его любила. И потом всегда тоже. Мать тоже любила, даже когда была в блокадном Ленинграде.
— Вас не смущали политические процессы?
— Он победил Гитлера и освободил Европу.
— А что Вы скажете о пакте Молотова — Риббентропа?
— Нам нужно было время, чтобы вооружиться для победоносной войны. Когда Америка вступила в войну? Только тогда, когда мы уже почти победили. Это мы победили нацистов!
— Сталин отправил миллионы людей в лагеря.
— Но и освободил тоже, неблагодарные.
— А что в Чехии думают о России?— спрашивает она через какое-то время. Я рассказываю про Пражскую весну и нормализацию.
— Что мы вам такого плохого сделали? Мы воевали с вами? Мы убили половину вашего народа?— спрашивает она уязвлено. — Мы предотвратили хаос.
— Вы возродили тоталитаризм, который вверг целый народ в несвободу.
Она замолкает, думая, что я шучу.
— А что такое свобода? Кому она нужна? Вы сами не знаете, что вам нужно.
Из окна немного дует. Она заботливо предлагает мне свою куртку. И тут же добавляет:
— Россия никогда никого не оккупировала — мы всем братски помогали. А теперь из-за этого мы обеднели. Это США опустошили Афганистан, Ирак, Ливию и всю Южную Америку. Хорошо хоть нам удалось победить в Сирии.
— Вам не кажется, что все это пропаганда?
— Это ты мне тут рассказываешь пропаганду — антироссийскую пропаганду!
Хозяин опустевшего города
«Одежда из Европы!» написано на потускневшем рекламном щите у дороги, ведущей в Луганск. Вход в мир, который уже не ощущает себя частью Европы.
Среди домишек, сбитых из украденной жести и кривых досок, стоит разграбленный супермаркет Metro — память о тех временах, когда Луганск еще старался быть частью глобализованного мира.
Из дверей в вокзальном зале дует пронизывающий степной ветер. Люди с испуганными лицами жмутся друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Их взгляды прикованы к сияющему рекламному плакату, приглашающему на незабываемый отдых в Крым.
По улицам прохаживаются вооруженные люди в масках. Еще нет шести часов вечера, а город уже опустел.
В грязной луже на полдороги отражается яркая надпись «Кинотеатр Русь», который еще два года назад назывался «Украина».
Центр города сразу за памятником Ленину превращается в большой жилой массив. В окнах свет не горит. Кто мог, тот уже убежал и больше не вернулся. Перед главным входом меня забирает Саша, молодой парень с хипстерской бородой.
«Как можно получить шенгенскую визу? И зачем тебе, черт подери, было ехать в самое скучное место Евразии?»
В конце заплесневелого коридора в панельном доме он открывает дверь в свою студию татуажа, замаскированную под квартиру. «Чем больше мы заплатим налогов, тем больше вилл в Крыму купят чиновники».
Никита, заросший парень в кепке, делает у Саши уже, кажется, двадцатую татуировку. Он вырос в близлежащем селе. О детстве говорить он не хочет. 90-е на Украине. Они все время ели одну картошку, а с 13 лет ему приходилось нелегально работать на какой-то кондитерской фабрике.
Весну 2014 года он помнит хорошо: «Даже те, кто, по-моему, никогда не выступал, кричали на улицах, что под Киевом жить не хотят. Никто толком не знал, что происходит. Вскоре наше село разделил фронт. На улицах появились солдаты. Кто-то бросил к нам в комнату гранату. А когда я ходил за хлебом, мимо меня свистели пули. Я привык. Наверное, они не хотели нас убивать».
Потом он бежал. «Закоренелые деревенщины, которые носу не казали из села, теперь передают мне приветы из Киева. Все уехали, кроме одного одноклассника. Он работал в Москве и приехал ухаживать за больными родителями. У него начались проблемы с деньгами, и пришлось пойти в армию. Другой работы не было. Теперь он убивает на фронте. Не за идеалы (у него их нет), а за 15 тысяч рублей зарплаты».
Никита переехал в Луганск, где попробовал зарабатывать переводами. Он работал каждый день с утра до вечера и не заработал даже на минимальные нужды.
«Знакомый после десяти лет учебы на медицинском факультете зарабатывает в больнице четыре тысячи рублей в месяц и еще рад, что у него вообще есть работа. В Луганске он не живет, а выживает. Если бы у всех не было огородов, и если бы родственники не передавали нам втихаря еду с Украины, мы давно бы померли с голоду».
Но потом Никите посчастливилось. Он научился пользоваться Google-переводчиком и стал получать заказы на переводы с русского на английский язык.
«Там просто надо научиться правильным настройкам». С тех пор он живет, как король. У него роскошная квартира в центре города, которая осталась от уехавших родственников. С утра до вечера он курит, а за покупками ездит на такси. Он один в опустевшем городе.
Донбасс exit
Я нашел себе попутчиков для поездки в Киев — пожилых супругов, которые едут в Киев познакомиться со своим будущим зятем. Оба, кажется, нервничают. На Украине они не были с начала войны.
Мы покидаем Луганск в четыре утра. Мы должны вернуться обратно в ДНР. Из Луганска на Украину ведет только один переход, через который на машине не проехать, потому что во время боев разрушился мост.
За городом мы погружаемся в полную темноту. За ночь дорогу замело снегом. И нигде никаких указателей. Мы едем очень медленно. На перекрестках дежурят солдаты. Они отправляют нас обратно. Якобы из-за неожиданных учений пришлось закрыть мост.
Мы блуждаем по заброшенным селам. У забора в Дебальцево стоит новый джип. Из окошка выглядывает коренастый водитель с бритой головой. Он забыл какое-то подтверждение, и солдат на посту не хочет его пропускать.
«Я езжу туда три раза в неделю уже 20 лет! Кто тебе дал право меня останавливать? Кто вам дал право делать тут границу, вы, сепаратистские идиоты!»
Солдат поднимает автомат. «Ну что ты мне сделаешь? Будешь стрелять? Тогда стреляй, ничтожество!»
В Горловке мы встаем в длинную колонну автомобилей. Водитель о чем-то долго говорит с женой, а потом заявляет мне, потупив глаза, что дальше меня не повезет. Якобы у них могут возникнуть проблемы.
Я встаю в длинную очередь для пешеходов. Пьяный мужик за мной бормочет непонятные ругательства и задирает мужчину, стоящего поодаль. Женщина с расцарапанным лицом, наверное, жена, хватает его за горло и отводит в сторону.
Пожилой мужчина с острыми чертами лица, набивающий себе желудок дешевой колбасой, замечает, что я трясусь от холода. Он называет себя Володей и пытается продать мне свои ботинки. С тех пор как взорвали его цех в Горловке, он ездит работать на Украину. На выходные он возвращается обратно к семье.
— Что вы думаете о сепаратистах?
— Ты задаешь опасные вопросы. Я бы тебе сказал, если бы мы были на необитаемом острове. Только мы двое.
— Это был путч, и как бы кто ни хотел, но мы не могли поступить иначе, — встревает в разговор сухонький старик Юрий.
На Украину он едет за пенсией. «Я бы уехал, если бы мог. Нас каждый день обстреливают, и каждую ночь я сплю в подвале. Но пенсии мне не хватило бы даже на аренду жилья».
Светает. Прошло три часа, и мы еще даже не двинулись с места. Пропускают только такси и микроавтобусы, водители которых дали взятку пограничникам.
Потом эти водители подходят к очереди и зазывают ожидающих тем, что готовы быстро провезти их на ту сторону за большие деньги.
Я покупаю собеседникам чай. Володя бросает на меня подозрительный взгляд.
— Зачем?
— Просто так.
Он не понимает.
— Мы живем так плохо, что не привыкли делать друг другу приятное просто так.
— У меня в карманах осталось несколько рублей. Что мне с ними делать на Украине?— говорю я наконец.
Володя довольно кивает. Сбоку стоят три туалета, перед которыми давка человек из 50. Это единственные туалеты на всю границу. Какой-то хитрец всех опережает. «В очередь!» — кричит ему обеспокоенная женщина из конца очереди и пробирается вперед, чтобы разобраться с ним. Мужчина признает поражение и возвращается обратно. Женщина, воспользовавшись ситуацией, ловко закрывается в освободившейся кабинке.
Каждые 45 минут пропускают группу из 20 человек. Через пять часов подходит наша очередь. Володя берет меня за руку и показывает мне, к какому автобусу бежать.
Автобус лавирует между заборами и бункерами. По дороге бегут военные. За небольшим леском начинается украинская территория. На крыше приграничного здания развевается огромный флаг Европейского Союза.
Изможденный Юрий впадает в уныние: «Прошло уже почти четыре года, а мы живем все так же плохо. Нам обещали лучшую жизнь, но ее у нас не будет никогда. Все ждут, когда придет спаситель Путин. А он не придет! Ему это невыгодно. Он наплевал на нас. За три года он не пришел, так зачем ему теперь? Мы будем тут прозябать, пока не умрем, пока эта их Новороссия не превратится в одно большое кладбище».
Володя стоит без движения. «Вот так мы тут и живем. У вас, европейцев, нет таких забот, да?— смеется он вскоре и пытается немного облегчить ситуацию: Мы тут привыкли ко всему. Если бы нас отправили в лагерь, мы через неделю с этим уже смирились бы».
Мы вернулись на Украину. «Я желаю, чтобы в жизни тебе повезло больше, чем нам», — говорит мне на прощание Володя с восточноевропейской искренностью. Мы прощаемся. Я не отваживаюсь сказать, что однажды мы можем повстречаться где-нибудь в Европе. С Донбасса туда не ведет ни один путь.
Надежды на окончание войны призрачны. Частью России этот регион никогда не станет по геополитическим причинам, если только обстоятельства не изменятся коренным образом. А обратно на Украину Донбасс не может вернуться. Для этого слишком сильна взаимная ненависть. Донецк и Луганск ожидает медленная смерть.
